Нас кормят три раза в день. Я жду бефстроганов и солянку, голубцы, гречневую кашу, кашу манную и селёдку под шубой, картошку в сливочном масле, посыпанную луком, омлет – пышный как воздушный бисквит и, конечно – творожная запеканка, тоже пышная, несладкая и с корочкой сверху – ностальгическая агония после четырёх лет в чужих краях. Терпеть не могла такое меню из детского сада и школьной столовой, а сейчас родная кухня попадала в мой личный Мишленовский список просто потому что вкус знакомых ингредиентов приобретал новое значение в контексте дальних странствий. 

Стол у нас один и мы едим по очереди. Первой я. Слышу, как в коридоре гремят на тележке подносы и поджидаю у стеклянной двери, выглядывая, что там сегодня. За отсутствием событий и ограниченностью общения, ждёшь каждого, с кем можно переброситься словечком. 

Ешьте, ешьте, кому говорят!

Но в меня столько не влезет… 

А надо вместить! Надо. Тебя откормить не мешало бы – донор же.

Маленькие радости, возвращающие в детство: когда через силу, впихивая, зажимая нос, а пока никто из взрослых не видит – оп, и в мусорное ведро, под картофельные очистки. Но там замечали, поэтому пару раз – в форточку. И дальше по Драгунскому: “На голове у дяденьки шляпа. На шляпе наша каша. Лежит в середине шляпы, в ямочке”. С мамой тайное – всегда явное. Нельзя спрятать, можно замаскировать. Очаровавшись папиным рассказом о том, как Флеминг, вернувшись из отпуска, обнаружил, что его колонии стафилококков, которые он выращивал в лаборатории, не росли вблизи плесени, которую он случайно оставил на одной из своих чашек Петри. Меня заворожила эта история: возвращаешься после летних каникул, а тебя ждёт готовое научное достижение!

Я складывала манную кашу в стеклянную банку и прятала за корешками книг, приготовившись ответить маме в случае тактического рейда: 

Я экспериментирую с пенициллином!

Папа возвращался после дежурства и смеялся:

Что у нас тут? Прорыв в лечении бактериальных инфекций? 

Папа никогда не ругался. У него была действенная обходная тактика – сделать так, чтобы мы с сестрой сами понимали глупость наших действий.  

Дальше он рассказывал про Мари Кюри, которая открыла полоний и радий.

– Кстати! Первая женщина, удостоенная Нобелевской премии! – Я сразу придумывала план, как мне стать второй, чтобы с такой же гордостью папа говорил обо мне. А он только говорил:

 – Правда, её собственное открытие сократило её жизнь до 66 лет. – Тогда я передумывала и решила, что завоюю его гордость как-то по-другому. А он добавлял в конце

– Хотя знаешь… Иногда открытия требуют жертв. – Вопрос в том, готов ли человек пойти на риск ради великих целей? – И я передумывала обратно. 

Стою у стеклянной двери, прижавшись лбом к холодному стеклу, и высматриваю: что сегодня? Манная каша или творожная запеканка? Запеканка, как всегда, в дефиците – её разбирают мгновенно. Мне, как незарегистрированному пациенту, еда вообще не полагается. Тележка медленно движется по коридору, задерживаясь у каждой палаты. Все ждут не только завтрака, но и возможности поговорить о чём-то, что не связано с болезнью. Здесь нас объединяет не только борьба с недугом, но и борьба за последний кусочек творожной запеканки.  

Пап, – начинаю я, возвращаясь к столу за тарелкой: тарелку больничную придётся вурнть через полчаса. – Скажи, стоит ли учёному идти на риск ради открытия, которое спасёт тысячи жизней, если он знает, что это может сократить его собственную?  

Мы не говорим с папой о его болезни напрямую. Она здесь, с нами, но мы ухитряемся не тыкать в неё пальцем.  

Вот, например, Мари Кюри. Как бы она поступила?  

Папа приподнимается на подушке, его глаза загораются. Бытовые разговоры для него скучны и утомительны, а что-то неоднозначное, да ещё и научное – это его стихия.  

Во-первых, – начинает он, снимая очки и потирая переносицу, – Мари Кюри, когда работала с радием, не знала, что ионизирующее излучение вызывает апластическую анемию и рак крови. Во-вторых, она была человеком упрямым и настойчивым. В её характере был соревновательный дух. Оказавшись в среде, где женщины были редкостью, ей приходилось прикладывать вдвое больше усилий, чем другим. Возможно, она догадывалась о последствиях, но её было не остановить. Мы узнаем об этом только через 1500 лет, – добавляет он загадочно.  

Почему же так долго? – удивляюсь я.  

Её лабораторные записи до сих пор радиоактивны. К ним нельзя прикасаться ещё полторы тысячи лет.  

Подожди, а если кто-то умирал от излучения? К ним тоже нельзя прикасаться?  

Прикасаться к мёртвым? – папа усмехается. – Это уже по другой специализации. Но да, если человек подвергся большой дозе радиации, его тело представляет опасность. После открытия Кюри были открыты и источники с радоновой водой. В малых дозах она считалась полезной, её даже разливали по флаконам и продавали как лекарство от всех болезней. Но некоторые любят крайности.  

Он делает паузу, добавляя мистичности. Всегда так делает перед тем как сказать что-то жуткое. 

Один человек пил воду, настоянную на изотопе радия, каждый день в течение трёх лет. В итоге у него отвалилась челюсть, и он умер мучительной смертью. Его похоронили в свинцовом гробу, потому что тело продолжало излучать радиацию. Спустя годы гроб вскрыли для исследований, но приборы зашкалили так, что пришлось укреплять свинцовую защиту.  

То есть… гуляя по кладбищу, любое захоронение может фонить? – спрашиваю я, пытаясь вспомнить, часто ли гуляла по кладбищам

Не любое, – отвечает папа. – Но после Чернобыля и Хиросимы тела погибших от радиации кремировали или хоронили в специальных контейнерах. В 1945 году, после бомбардировки, был хаос, и тела так и оставались лежать. Тогда вопросы радиационной безопасности ещё не были изучены. А в 1986-м уже знали, как с этим справляться.  

Я молчу, пытаясь представить себе эти свинцовые гробы и тихие кладбища, где земля хранит не только память, но и невидимую угрозу. Папа смотрит на меня, и в его глазах читается что-то вроде гордости — за то, что я задаю такие вопросы, за то, что мы можем говорить о чём-то большем, чем его болезнь.  

А за дверью тележка с завтраком уже приближается к нашей палате. Больничная кулинария… первые пять дней ностальгична, так как отдаёт бабушкиной готовкой и детством. А потом – как обычно: претензии детству в Советском Союзе и бабушке, которая, пережив голода, впихивала во внуков больше еды, чем могло из них выйти. Больничная готовка неоднозначна.