Мы с Алей вылетели в Стамбул, а через 24 часа - прямым рейсом в Ванкувер, откуда по плану - на последний паром до острова и спустя 3 месяца - в объятия Энтони. Я прокручивала эту встречу в голове много раз. И никогда я не боялась, что он не дождётся.

Стамбул встретил нас дождём. Мы ехали на такси по узким улочкам с двусторонним движением и встречным машинам приходилось притираться о каменные стены домов, оставляя царапины и потёртости. Вдоль дороги и под колёсами, на выцветших козырьках кафе, на вынесенных на улицу стульях, как забытые гости после праздничной ночи, на проводах, переброшенных через дома бродили кошки разного уровня потрёпанности - облезлые наследники великого Константинополя. Выброшенные на улицу аристократы, бродяги в бархатных лохмотьях, с глазами, полными тайн стамбульских подземелий, полунамёками, полуухмылками они наблюдали за городом с тем снисходительным равнодушием, с каким смотрят на мир существа, знающие, что своими семью жизнями переживут и этот мир, и нас.

Капризные лестницы извивались стоптанными ступенями. Минареты острыми пиками пронзали низкое дождливое небо, а где-то через пару кварталов, за пеленой тумана, Босфор вздыхал тяжёлыми волнами, встречая изгнанного Троцкого и унося в море обрывки недоученных на уроках истории событий.

Я открыла окно и высунула наружу руку - поймать дождевые капли и дать подзатыльник встречным мотоциклистам.

Пахло лепёшками, кофе с кардамоном и тысячелетней сыростью.

Стамбул встретил кошками и двусмысленной прелестью.

И хотя я не был на Босфоре —
Я тебе придумаю о нём.
Все равно — глаза твои, как море,
Голубым колышутся огнём .

Ни мне, ни Есенину не нужна была реальность. Папины рассказы и поэтическая тоска превратили Стамбул в город из фантазий.

Перед отъездом папа рассказывал о Стамбуле. Он объездил весь мир, поэтому каждая моя поездка всегда начиналась с его личных путеводителей, рассказанных через исторические события, через местные картины, обычаи, через книги писателей и образы поэтов… Через папины воспоминания складывалась картинка города, карта целой страны, иногда достоверная, иногда дополненная его впечатлениями и такими красивыми, запоминающимися экскурсионными историями. Вымышленными или нет… какая разница.

Билеты в Канаду мы покупали прямо в больнице. Папа видел, как я рвусь обратно и не хотел меня задерживать. Из всех непростых способов добраться до Канады мы выбрали идеальный вариант: сутки в Стамбуле и прямым рейсом в Ванкувер. Про Ванкувер я знала больше, поэтому папа поправил подушку, уселся поудобнее и начал экскурсию про город, который знал лучше.

- Стамбул - город контрастов. С одной стороны мечети, с другой - византийские церкви. С одной стороны дорогие рестораны, куда не пускают в шортах, с другой - улицы, где туристу лучше не зарживаться. Раки в хрустале и в соседнем переулке - каштаны, жареные на ржавой бочке. Стамбул - город кошек.

- Почему кошек? - Спрашиваю. Знаю почему, но интересно, что папа ответит. Он отвечает своё любимое загадочное: “Увидишь”.

Папа продолжает экскурсию, я рисую в голове каждую достопримечательность и планирую, как всё успеть за 24 часа. Дальше папа даёт советы.

- Рыбу в историческом центре, в Кускапы, не ешь. Это туристическое место: большой поток людей, преувеличенно дорого и адаптировано для туристов. Дойдите лучше до ресторанов у Галатского моста. Здесь и рыба свежая и вид на Золотой Рог.

Во время поездок папа большое внимание уделял ресторанам. Вкусная еда и хорошая гостиница - главные источники положительного впечатления от города, а иногда они оказываются важнее культурной программы.

- Попробуй кофе с кардамоном в забегаловке у Египетского базара - там при тебе обжарят зёрна и сварят его в турке на песке. Только непременно запей двумя стаканами воды.

- А как тебе турецкий кофе? Густой? Бодрит? - Спросила я. Турция для меня - это смолянистый кофе в джезве на песке, горьковато-сладкий вкус, который, как ни запевай, остаётся на языке на весь день. Кофе, от которого выпрыгивает сердце и расширяются зрачки.

- Что ты! - папа ухмыльнулся, откинулся на подушку и картинно схватился за сердце. - Я их кофе даже не нюхал. У меня бы давление тут же… - сделал взрывной жест руками. - Нет, этот туристический опыт я доверил маме.

В поездках мама бесстрашно пробовала всё местное. Казус вышел только однажды, в ресторане на Елисейских полях, когда она заказала кролика. Кролик с лучшими прованскими травами оказался под столом. То ли он был полусырой, то ли нахлынули на неё детские воспоминания про её папу, моего дедушку, которого не стало, когда мне исполнился годик, когда он приносил ей с работы живых кроликов. От них пахло сеном, а в руках они надолго оставляли нежность и тепло.

- Возле Египетского базара на каменных истёртых ступеньках сидят старики в фесках и перебирают чётки. Отсчитывают минуты до конца Османской империи. - Папа если шутил, то многослойно и не всегда понятно. От таких шуток папины собеседники терялись и усиленно кивали головами, чтобы не казаться несведущими. Папа это улавливал и наслаждался своей маленькой победой - знать, что другие чего-то не знают. Папа любил соревноваться даже в мелочах. Проигрыши он воспринимал достойно, но с каким-то разочарованием в самом себе.

- Так вот… на стариков посмотри, но не отвлекайся. В лабиринтах мощёных улицах ты уж постарайся не потеряться. Обманщиков и зазывал хватает. Да и для туристов все стамбульские улицы - сплошной фотообъект. Не зевай! - Папа всегда волновался за безопасность своих дочерей и лишний раз предупреждал об очевидном. - Зная тебя… если уж и теряться, - он вдруг прищурился и пригрозил пальцем, - то только в переулках Фенера.

- А что там? - Спрашиваю. Сейчас опять оставит одни загадки, а мне - ходить по Стамбулу и подбирать к ним ключи. Но папа рассказывает.

- Тебе понравится: разноцветные дома, прижавшиеся друг к другу. Посередине - узкий балкончик, будто вмятина в фасаде. Это «джумба», - прошептал он с почти детским восторгом. - На таком балконе старые стамбульцы сидят, попивают чай - для кофе им не хватает предсказуемого давления - и рассматривают прохожих.

Настоящий журналистский очерк. Путевые заметки! Ты пиши, пиши, кстати.

В ноутбуке папа быстро нашёл папку с фотографиями из поездки в Стамбул, где он выступал с докладом.

- Видишь фонарь у мечети Баязид? - На снимке ржавый столб с матовым стеклом. Так себе достопримечательность. - Под ним, - голос папы внезапно стал тихим, словно он зачитывал мне момент из сказки про какого-нибудь турецкого Хасана, который прячется от врагов в пещере. - Под этим фонарём Орхан Памук сидел и придумывал свой “Снег”.

Опять загадочно папа на меня посмотрел и я угадала, о чём он думает: “Если и не на Нобелевскую премию, то хотя бы путевые заметки свои допиши, чтобы, как написано в наградной речи Орхана Памука, “раскрыть меланхоличную душу родного города, раскрыть новые символы столкновения и переплетения культур”.

Какого родного города, если их у меня теперь два?

---

Через пару дней после этого разговора мы с Алей оказались в Стамбуле.

Мы поселились в отеле, похожим на башню - бывшем особняке в центре старого города, которым несколько поколений владела итальянская семья. Нижняя часть этой генуэзской башни находилась на одной улице, а верхняя - улицей выше. Сквозь весь отель проходили ступеньки, но пройти по ним могли только постояльцы. В центре отеля была винтовая лестница с коваными перилами. Казалось, что всё здание будто построено вокруг неё. Мы не поднялись на Галатскую башню из-за внушительной очереди современных паломников, которые настойчиво дожидалась своего восхождения даже в промозглый ноябрь, зато вдоволь находились вверх и вниз под сводом нашей собственной башни.

Налегке, оставив чемоданы в камере хранения, мы отправились изучать Стамбул.

Аля быстро утомилась от постоянных лестниц, а одной мне гулять не хотелось. Новое что-то во мне появилось. Обычно в новом городе моё любопытство не остановить, а сейчас - впервые - захотелось улечься в удобной кровати и наблюдать за городом из панорамного окна.

Вечером только мы выбрались на ужин. Мы выбрали популярный ресторан, который примыкал к отелю исторического значения, и заказали два местных блюда. К Алиному блюду подали жареную картошку на американский манер, хотя в меню звучала она как-то заманчивее. К нашему столику долго не подходили. Нас обходили с демонстративной холодностью. Я с любопытством наблюдала, что происходит - что в нас такого отпугивающего. Не может быть, что нас не замечали в силу нашей гендерной особенности. Ну нет… Стамбул - европейский город, город туристов, город светский.

Но так и оказалось. Когда официант убирал тарелки с нашего стола, он недобро посмотрел на Алину тарелку с недоеденной американской картошкой и неприкрыто грубо так ей и сказал: "Доешь!"

Не “доешь” со знаком вопроса, а с неожиданным громогласным приказом. Я растерялась - вдруг мы проявили неуважение к какому-то негласному местному закону. Я начала оправдываться. Я даже успела испугаться, потому что в ресторане кроме нас оказались одни мужчины.

Потом я пришла в себя и хотела им всем рассказать, какая я сильная и смелая и что я - пока вы обгладывали бараньи косточки - что я на прошлой неделе сдавала кровь. Четыре часа. Три раза. А вы так смогли бы? Смогли бы?

Мы поспешно ушли. Я перечитала все отзывы об этом ресторане - отзывы и мужчин и женщин, но ни с чем подобным никто из посетителей не сталкивался.

Что это было? Культурный код священности еды? Гендерная динамика мужского доминирования? Эффект “чужака” от нашей выраженной “нездешности”. По какому такому признаку вы устроили эту неприкрытую сегрегацию?

Двуличный Стамбул… Твой фасад европейского города обернулся самой обыкновенной неистребимой патриархальной действительностью.

К утру мы забыли стамбульские обиды и выпили турецкий кофе с вкуснейшими восточными сладостями. Кафе, которое мы выбрали, оказалось идеальным микрокосмом Стамбула - каким я его себе и представляла. За столиками беседовали местные жители - высокие, красивые, в элегантных костюмах и с породистыми собаками на кожаных поводках. Студенты из Босфорского университета обсуждали предстоящую лекцию, туристы неспешно завтракали и с другими туристами, оказавшимися за соседним столиком, обсуждали увиденное и давали друг другу советы.

Мы успели увидеть Стамбул таким, каким я его себе нарисовала, и даже прошлись по сувенирным магазинам. А потом… потом… от наполненной страданиями недели, от волнения и страха за папу, как возмездие за допущение плохих мыслей об этом городе, на меня обрушилась мигрень такой чудовищной силы, будто весь огненный залп английской эскадры из линкоров и крейсеров гремел у меня в висках, превращая бедную мою голову в битву в проливе Дарданеллы. Шаг, ещё один и “Королева Елизавета” наносит очередной удар.

Лекарства оказались в чемодане, который дожидался меня в камере хранения. В ближайшей аптеке девушка-фармацевт, не дожидаясь слов виртуального переводчика, едва взглянув на моё лицо, положила на прилавок упаковку с лекарством и дала бутылку воды. Я ничего не соображала, я даже не могла разговаривать. Снаряды в проливе Дарданеллы дробили и дробили мою голову.

Моя карта не сработала, а наличные остались у Али в рюкзаке, с которым она, опять измученная лестницами, ушла в номер. Я извинилась и отправилась в гостиницу за кошельком. Я еле шла, я видела только середину улицы, а по бокам оказывалась размытая чернота. Мне приходилось держаться за каменные стены домов, чтобы как-то ощущать границы.

Возвращалась я с рвотным пакетиком в руках, чтобы не осквернить вековые булыжники, которые помнили сандалии византийских патрициев. Я выпила лекарство и села возле сувенирной лавки, опустив голову, не выпуская пакетик. Турецкие продавцы дотрагивались до моего плеча и спрашивали: “Su? Çay” - Воды? Чая? Я поднимала голову в безмолвном страдании и говорила, что мне сейчас ничего не поможет. Kötü! Кутю… кутю… Плохо мне. Очень плохо. А они опять: Su… su…

Вода! Ну конечно… Я не выпила двух стаканов воды после турецкого кофе. Нарушила все папины заветы. А он как знал - предупредил же!

Крепкий кофе устроил в моих сосудах бурю.

---

Я отлёживалась в гостинице с холодным полотенцем на лбу, хотя пора было торопиться в аэропорт. Аля собрала мои вещи, мы сдали ключи и сели в такси.

Когда мигрень окончательно прошла, меня ожидало новое испытание.

Дело в том, что когда я сдавала чемоданы, в камере хранения меня предупредили, что “сутки” - это время до полудня. После 12 часов дня взимается плата за следующий день.

На самолёт мы успевали, а вот за чемоданами я опоздала на 10 минут.

За прилавком было двое мужчин. Я дала им бумажку и извинилась. Они хорошо говорили по-английски, и я объяснила, что утром меня накрыла такая сильная мигрень, что я пластом лежала в кровати. Поэтому и опоздала.

Они посмотрели на меня и сказали “Нет”. Платите за вторые сутки.

Так мои чемоданы оказались в плену турецкой бюрократии.

- Я понимаю, - говорю… У вас правила. Вы мне и бумажку выдали и предупредили. Но войдите в моё положение. Я не пьянствовала всю ночь, у меня такая страшная выдалась неделя, что я просто свалилась с мигренью.

Турция - одна из тех стран, где всегда можно договориться. Турецкий менталитет втягивает их в постоянную торговлю, базарщину. Женщинам еду можно приносить в последнюю очередь, а вот закон турецких рынков не работает в международном аэропорту?

Пробую опять, без шума: Я понимаю, что нарушила правила. Понимаю. Но знаете, есть же grace period в 10 минут? Вы пойдите на уступки, пожалуйста. - Ищу Алю, чтобы разжалобить их ребёнком. Но она и не ребёнок уже, и в добавок ко всему - тоже женщина.

Делаю ещё несколько вежливых попыток, выискиваю умоляющие слова в турецком разговорнике, но ничего не помогает.

- Если вы не согласны с правилами, идите, пожалуйста, в отделение полиции, на второй этаж за колонной, и пожалуйтесь там.

И тут во мне проснулась ярость за весь женский род, проснулась базарная баба, которая торговалась из-за 50 американских долларов.

- А вот и пойду! Пойду! Да свершится великий и справедливый Османский суд!

Я оставила Алю в зале ожидания, попросила надеть наушники и отвернуться.

В отделении полиции сидел единственный полицейский. Наверное, его ноги были на столе, он дремал под шумным вентилятором, прикрывшись шляпой, а вокруг летала назойливая муха. Наверное, он ожидал скорого выхода на пенсию и в своём полусне уже пил чай в тени платанов.

Я вежливо изложила ситуацию. Он вежливо ответил, что это “сторонняя организация”, у них свои правила и я, судя по всему, эти правила нарушила.

Я пыталась торговаться и с полицейским, объясняя, что такая ситуация, невозможность десятиминутного уступка, не очень хорошо сказывается на туристическом образе Турции. Он никак не мог от меня отвертеться и наговаривал длинные предложения в переводчик.

До самолёта оставалось много времени, и я такими же длинными предложениями надиктовывала свои ответы.

Муха летала. Вентилятор шумел.

На прощанье я оставила ему сообщение, что скоро ему придётся подняться со стула и спуститься вниз - уже на место происшествия.

Я вышла из отделения и хлопнула дверью.

Я настолько устала от всех этих больниц и иголок, настолько беспомощной себя чувствовала от папиной болезни, что мне необходимо было на чём-нибудь сорваться. Внутри назревала гроза и я решила её не сдерживать.

Когда накапливаешь в себе боль, злость и неопределённое ожидание, всё это однажды взрывается так, что чёрной тучей заслоняет собой небо до следующего дня. Мой взрыв прогремел масштабно.

Я спустилась вниз и сказала Але, чтобы она продолжала сидеть в наушниках, а если я не приду через полчаса… пусть… дальше, честно говоря, плана не было. Главное - сидеть в наушниках и не поворачиваться.

- Запомни: кто спросит - я не твоя мама. Я посол доброй воли, борюсь за права всех проигнорированных женщин!

Я подошла к прилавку багажного отделения. Стеклянная дверь отделяла меня от моих чемоданов.

И тут-то я взвыла. Я вспыхнула так, как не вспыхивала никогда. Я распахнула дверь, оттолкнула первого парня, а когда подоспел второй, пихнула и его. Я кричала им проклятия на всех известных языках, а когда проклятия закончились, я кричала что-то своё, свои проклятия - не на них, а на всю несправедливость на свете. Сквозь меня кричала не только моя боль, но и все обиды этого города: и тех женщин, которым когда-то приказали «доесть».

- Пропустите! Пропустите же! - Кричу и вырываюсь.- Что вы с этой бюрократией! -

Думаю, что бы ещё обидного им сказать, но, честно говоря, обижать-то их не хочется. Хочется просто прокричаться.

Они не знали, что делать. Я же не знала, откуда во мне столько силы. Руки с измученными венами еле поднимали сумки, а тут - отталкивают двух взрослых мужчин и распахивают тяжёлые двери.

Они настолько растерялись, что просто крепко меня держали, не подпуская к этим несчастным чемоданам. В какой-то момент мои запястья скользнули в их потных ладонях, и я почти вырвалась, но они мгновенно перехватили, теперь уже скручивая руки за спину. Они не причиняли боли, но и не отпускали, будто имели дело не с женщиной, а со стихийным бедствием, которое нужно переждать.

Я кричала. Я их отталкивала. Я вобрала в себя всю ярость Босфора во время шторма. Я была готова к любой боли - она всё равно была бы не такой страшной, какую я уже пережила. Они молча выполняли свою работу: сдерживали, обезвреживали, успокаивали. А я хотела, чтобы они закричали мне в ответ, закричали вместе со мной, чтобы не я одна, а мы втроём орали бы на этот паршивый несправедливый мир.

- Да что вы вцепились-то? Что?! Отстаньте, отстаньте от меня. Вы же видите, мне терять нечего. Я просто так не сдамся.

Отправьте на Мраморное море, вышлите, изгоните вместе с Троцким на остров Бююкада. Дайте мне передохнуть, дайте всё переосмыслить. Я обещаю, что откажусь от революционной деятельности, я на несколько лет закрою свой рот. Я напишу вам новые несбыточные манифесты, я подружусь с Ататюрком - выпью раки с его мавзолейским призраком. А потом вы отправите меня в тёплый Койоакан с синими стенами, с красными революционными петухами, кричащими на рассвете по-испански, и с койотами, которые облизывают по ночам луну, застрявшую на колючках мексиканских кактусов. Я успею ускользнуть - обязательно успею, вынырнув в мексиканском мареве ярким карнавальным двойником. Я растворюсь в сладком запахе агавовых цветков, затеряюсь в иероглифах ацтекских календарей… перепутаю всем историкам календарные циклы, чтобы запутался… чтобы не добрался до Синего дома тяжёлый революционный ледоруб.

Кто-то вызвал полицию. Со второго этажа, из-за колонны, спустился мой знакомый полицейский. Безразличным взглядом он окинул сцену. Я выкрикнула:

- Говорила же вам, говорила. Придётся вам спуститься! Работайте теперь, работайте! Хватит мух считать.

Наверное, он даже зевнул. Вся эта сцена должно быть его сильно забавляла. Он тоже не знал, что делать. Не запирать же меня в чулане и не бить же розгами как непослушную жену в гареме.

Всё разрешилось снижением платы в два раза. Не победа, а перемирие. Я выдохнула, забрала чемоданы. Я отлично прокричалась. Я прокричалась за всё.

За мной стояла большая турецкая семья с двумя тележками, полными чемоданов. Я извинилась за свои крики и объяснила причину. Седой дедушка в клетчатом костюме - старейший представитель семейства, которого с почётом везли в кресле - сказал на чистом английском:

- Какой позор! Фальшивое светское государство. Мне за вас стыдно… - я решила, что это мне, и готова была поскорее спрятаться в воздушном пространстве.

Но он это говорил не мне, а тем двоим за стеклянной дверью. Он нежно посмотрел на меня и сказал:
Бедная девочка. Бедная моя девочка.
Я наклонилась к нему и прошептала “Teşekkür ederim” - большое спасибо.
. А он погладил меня по голове и ответил каким-то нежным турецким заклинанием.