Я родилась во время Олимпиады и получила имя, которым заполонили улицы всего Советского союза. Все мы, Кати, были одинаковы в косичках с вплетенными бантиками, наше имя пропевалось на “Яблони и Груши” и нас всех одинаково примитивно дразнили под “Пока, Кать.” Наше братство расширялось по мере расширения наших социальных связей: то в детском саду, стягивая перед дневным сном коричневые колготки, оставляя их носки на полу, чтобы не наступать на холодный линолеум, мы теряли равновесие и опрокидывались на стоящую рядом такую же Катю с повисшей в руках колготкой, то в школе оказывались всем рядом одним именем, то встречаясь с мальчиками, не боялись, что нас назовут как-то иначе, потому что все мы были Катями. Все Кати получились во многом одинаковыми. Но все же я получилась совершенно, совершенно особенной. Я уже родилась с короной на голове и уже заранее знала, что я-то Катя непростая, мне-то уготован особый путь. Меня с детства воспитывали королевой, и я так королевой и жила - Королевой Екатериной Второй, не Великой, а Второй. За страсть: к нарядам и противоположному полу, за страсть к разжиганиям войн против Османской Империи и за непрестанное желание расширять границы Империи Российской, что в контексте сегодняшнего дня звучит катастрофически неполиткорректно. Но я имею право так шутить, потому что моя совесть за эти не моими руками выхваченные границы, предельно чиста: лозунги, плакаты и митинги, статьи в иностранных изданиях, контрреволюционная деятельность, просветительская деятельность, деятельность как способ взаимодействия с окружающим миром… Могу позволить себе так шутить и уходить от ответственности, потому что лозунги, плакаты и митинги невозможны в рамках границ Российской Империи.

Свои же границы мне расширять нравилось всегда: границы личные, границы допустимого, границы ограниченного географического пространства. Мне всегда нравилось путешествовать: что за океан, что через лес в соседнюю деревню. Так скучно находить себя запертой границами, ограниченной рамками металлодетекторов, границы, границы, границы. Всегда хотелось вырваться, убежать, скрыться. Прорваться сквозь металлодетекторы, прорваться через колючую проволоку, накинув на неё ватник, или уже даже не накинув, а прорваться так, чтобы вырвалась кусками кожа, чтобы осталась на шипах, зацепившись в борьбе за поиск свободы или истины по неведомую “ту сторону”. В готовности расширять границы и в решимости видеть новое: страшное, бедное, убогое и бессмысленное в своей зловещей несправедливости, я себя чувствовала Сиддхартхой Гаутамой, а меня продолжали называть Екатериной Второй.

Я родилась первой внучкой в известной династии врачей - людей уважаемых в высших московских кругах за свою иерархически высокую государственную позицию, за открытия в генетике и неврологии, за знания о том, в чём мало кто разбирается и просто за разносторонние познания обо всём на свете, что всегда идёт бок о бок с медицинским образованием, будто литература и искусство помогают находить ключи к разгадке человеческого естества. Дедушка возглавлял Управление Здравоохранения Юго-Западного округа, управлял больницей возле нашего дома и исследовал человеческий геном. Его знаменитое открытие облетело весь Советский Союз, когда он помог одной семейной паре, у которой случались постоянные выкидыши, получить здоровое потомство. Он установил связь с выкидышами и хромосомной аномалией, которая сопровождала только девочек. А когда забеременеть получилось мальчиками, там останавливаться с воспроизводством потомства не стали. Та семейная пара стала знаменитостью Советской Республики, а дедушка получил премию и советское признание. Его угловой кабинет я могла видеть с нашего балкона: длинный стол для очень важных советских заседаний, тяжёлую каменную пепельницу, шахматные часы, накинутый на стул белый халат и картины. Дедушка родился человеком всевозможных талантов. В больнице на просторном чердаке он оборудовал комнату отдыха, где исчезал, рисуя картины или играя в шахматы. Я любила этот чердак с расставленными по доске шахматными фигурами, оставленными на полуслове картинами и накуренным туманом от благоговения перед человеческим величием. Чем-то очень важным веяло от розеток в его кабинете, над которыми было написано, сколько вольт они поддерживают, будто это были сакральными знаками особого, не подлежащего сомнению порядка. Дедушка был строг и порой авторитарен с другими, но всегда на руках носил свою первую внучку, с детства возведя её на пьедестал, распевая в колыбельных о внучкином величии: “По переулкам бродит лето, Солнце льётся прямо с крыш”. Из детского сада меня забирали на служебной машине Скорой Помощи.

Бабушка возглавляла Профком МГУ и вела активную профкомную деятельность, отводя людей в сторону и шепча им что-то на ухо, договариваясь, уговаривая и лоббируя. Бабушка ходила с идеальной причёской и по последней моде вышколенными нарядами. Я помню её коллекцию шёлковых платков, шкатулки с драгоценностями и французские слова, которыми она называла разные предметы. Однажды бабушка взяла меня на мероприятии для родственников университета и декан спросил, кем я хочу стать. Я ответила, что хочу стать пожарным. Бабушка покраснела и сказала, что Катя, наверное, шутит. Катя у нас вышивает крестиком, говорит по-французски, а на каникулах мы посетили Русский Музей в Петербурге, где Кате особенно запомнился Брюллов.. Бабушку я не хотела подводить, и придумывала, как реабилитироваться: Je veux être pompier… pour éteindre le feu à Pompéi, même si c’est un peu tard! (Хочу быть пожарным… тушить огонь Помпей, пусть уже и поздно). Декан услышал “Помпеи”, обрадовался за бабушку, услышал “Тард”, решил, что это “Карл” и выпалил бравадой так, что навсегда засело бестолковой канцелярщиной в памяти:

Искусства мирные трофеи
Ты внес в отеческую сень
И был «Последний день Помпеи»,
Для русской кисти первый день!

Моё детство было счастливым. Мне дали лучшее образование, меня водили на балеты и в музеи, со мной разговаривали на сложные темы и меня сильно любили. Бабушка так меня и называла: императрица Екатерина Вторая. У меня была серебряная корона, не пластмассовая, а металлическая с блестящими кристаллами. Мои детские фотографии: Катя в короне, Катя с книжкой, Катя на горшке в короне с книжкой. Не то чтобы меня перелюбливали, не то чтобы от меня многого требовали, но королевское величие, уникальность и непроизносимая вслух обособленность от горестей пролетариата пропитало детство и укоренилось монархическим высокомерием в характере, привычках и требованиях. От людей и мира в масштабах царственного великолепия я требовала безграничного внимания, признания своей исключительности и благоговения перед сложной душевной организацией, смирения с только моими правилами и моими высокомерными амбициями. Вместе с короной обычно получают большое наследство. Мне повезло не платить за квартиру, за университет, за машину, за дачу… за все блага, обеспеченные по умолчанию и принятые как данность. Величие приносило удобство: получалось легко вливаться в элитные круги и светские беседы, имея высшее образование и высший культурный семейный контекст. Величие приносило неудобство, потому что элитные круги и светские беседы вызывали Сартровскую тошноту и экзистенциальную беспомощность в непонятном ощущении: почему неуютно с ними, уютно - где? И почему тянет по ту сторону изгороди.

ПОСЕЛОК

Сидхартхой Гаутамой я буду чувствовать себя потом - и никак не меньше, потому что врожденное королевское величие из крови не вывести. Неловко жаловаться, когда под тебя подкладывают пуховую перину и не дают завалиться на бок при первых шагах. Незадолго до отъезда мы переехали в огромный загородный дом - моё богатое наследство. Дом был таким большим, что там легко можно было заблудиться и потеряться. Каждый ребенок имел по две комнаты, собственный туалет с душем и балкон. У меня была комната для сна, комната для йоги, комната для работы. Последняя - насмешкой полнейшей выглядела. Мне иногда казалось, что я делаю вид, что работаю… За окном протекала река, разросся лес. Он принадлежал городу, но мы как-то отхватили большой кусок. Посёлок наш был совсем непростой, совсем непростой. У одного соседа была своя вертолётная площадка, у другого - озеро. У нас жил известный писатель, два известных государственных деятеля, два персонажа, чьи лица периодически мелькали в новостях, один известный футболист и его жена-модель. Юный исполнитель какой-то дикого хип-хопа с непроговариваемыми словами в куплетах, которые только и надо было, что наполнить словесной кашей, но оставить цепкие слова для ритма и атмосферы, поэтому отчетливо слышалось только “Split the clit/ suck the dick”. Ещё проживала у нас исполнительница знаменитая - сильно знаменитая, с мужем - бывшим губернатором одной сибирской области, который искренне тосковал по родным просторам, любил слушать мои походные истории и называл меня Катя-Ермак.

У нас была своя охрана, которая патрулировала улицу, своя детская площадка, на которую не пускали никого извне, теннисный корт, каток зимой и пруд для монотонного созерцания за водой - летом. Стены были высокими. Очень высокими. Каждый год их достраивали вверх на пару сантиметров и окаймляли колючей проволокой. За забор если кто и выходил, то разве что в церковь - щедро одаренную жителями посёлка за бывшие и будущие грехи и в магазинчик, который вроде и выглядел сельским, но хранил в своих ящиках американские газировки и жвачки прямиком с того континента и даже без перевода на этикетке, свежайшие овощи-фрукты втридорога и пышные цветы для однолетних клумб. Дети из посёлка если и выходили, то видели исключительную красоту свежего асфальта, прибранные обочины и автобусную остановку - с невыбитыми стёклами и с пустыми, сверкающими чистотой скамейками и пустыми урнами. Автобус проходил маршрутом мимо всех подобных посёлков, развозя в основном гувернанток, и заканчивался в подмосковном городе остановкой маршрутки за 40 минут везущей до ближайшего метро. Остановка автобуса возле посёлка напоминала фальшивую остановку возле дома престарелых в Германии, куда автобусы никогда не приходили, но куда регулярно сбегали пациенты с деменцией. Их бесхлопотно отлавливали и возвращали обратно в спокойный мир уютных палат.

МИР

Мне повезло родиться счастливой, мне повезло вырасти в 90-е не зная голода, мне повезло греться на солнце коралловых островов Индийского океана, и я удивлялась ребёнком, что есть люди, которые никогда не видели море. Стены замка в моём мироздании были эфемерными, их никто не возводил, меня не огораживали от мира, но мир огораживали от меня. Мой мир создавался моим воображением, а оно строилось на том, что подкидывал папа из классики, что стояло глянцевыми альбомами за стёклами шкафов, что выискивалось из брошюр от папиных поездок, выкраивалось из разговоров взрослых гостей, вырывалось из песен на пластинках, додумывалось, довоображалось. Со мной говорили о современности и новости мы смотрели, но всё больше реминисцировали: реконструируя исторические контексты, события, эпохи, создавая удивительный мир: вроде и не выдуманный, а реминисцированный. Я совершенно очевидно росла в придуманном мире Марсианских хроник, в альбоме из картин Пушкинского музея и поэзии Гийома Аполлинера - под текущую под окном речку, строчки помню до сих пор:

Под мостом Мирабо тихо катится Сена

И уносит любовь. Лишь одно неизменно.

Вслед за горем веселье идёт непременно.

Стены, стены - они, вроде, и существовали, но прикрываемые чайными розами и девичьим виноградом, на деле были всего лишь частью принцессинных угодий. Мне нравилось расхаживать по своему выдуманному миру, кутаться в пра-прабабушкин цыганский платок, ставить пластинку, танцевать так, что никто не видит. Нравилось окунаться в истории прочитанных книг и жить, страстно жить в фантазийном мире под Робинзона Крузо и Гулливера, под Шерлока Холмса, под освоение марса и Рэя Бредбери, под Гюго, Проспера Мериме, под Оскара Уайльда и Вирджинию Вульф, под Ремарка, под Цвейга, под всю эту литературную классику, которая формировала детское и подростковое мировосприятие, добавляя позже Франсуазу Саган, Эммануэль, Маргерит Дюрас, Лоренса Стерн и, конечно, Набокова - однобоко, тогда понятого и примитивно. Друзья находились в книгах, а которые на улице - долго не задерживались. Социальные повестки дня тоже существовали в книгах. Я знала о социальном неравенстве, но больше по “Отверженным”, чем из вечерних новостей.

Страшные социальные истории и действительность были заблюрены. Но во мне всегда жило какое-то упорное любопытство, недоверие чужому мнению и опыту и страстное желание всё попробовать самой. Поэтому я всегда вырывалась из домашнего уюта, бежала к “людям не нашего круга” и с жадностью наблюдала, как они живут. Я много чего не понимала, а страшное и несправедливое казалось частью литературного замысла. Став чуть старше, я продолжала исследование социального расслоения и однажды вместо практики в Москве на улице Свободы - длинной улице журналисткой передовой, медиапульта общественного мнения всей страны и кладези стажировок для дальнейшего карьерного продвижения в столице, я выбрала оппозиционное издание в Иркутске, куда уехала делать интервью и писать репортажи о независимых художниках, путешественниках и активистах, политическая агитация которых гармонично вписывалась в моё мифологическое мироздание. Я не мнила себя политическим оппозиционером, мне, честно, было не по-журналистски всё равно, но сама идея уехать на лето в Сибирь будоражила гораздо больше, чем прокуренные коридоры и залезания под юбки юных стажировщиц на улице Свободы. Это был первый выход за изгородь и без любовной истории тут не обошлось. Я помню, как мой местный возлюбленный меня предупреждал:

-После 10 вечера на улицу не выходи и с московским акцентом не разговаривай. Представляйся, что ты, скажем, из Твери.

- Но я там и не была никогда.

- А где была из подобного, рядом с большим городом?

- В Версале, в Петергофе, на Пелопоннесе - это же рядом с Афинами… А! Мы были однажды в Алматы, нас принимал глава завода полупроводниковых приборов.

Сиддхартха Гаутама

Я ни много ни мало чувствовала себя как Сиддхартха Гаутама, который тоже родился в королевской семье. Его отец, король тогдашней Индии, желая защитить сына от страданий и невзгод мира, окружил его роскошью, любовью и уютом. Сиддхартха жил в трёх дворцах, каждый из которых предназначался для определённого времени года, и был окружён исключительно молодыми и красивыми. Его берегли от любой формы страданий, от негативных эмоций, и никогда-никогда не знал он ни горя, ни болезни, ни смерти. У нас с Сиддхартхой Гаутамой буйное оказалось любопытство. Если стены воздвигать, то всегда хочется узнать, что там снаружи. Он сначала увидел старика и узнал, что люди не остаются молодыми и красивыми на всю жизнь. Потом он увидел больного и узнал, что никто не защищён от страданий.

Я помню, как работала в PR-отделе фармкомпании, которая продвигала определённый препарат, а я должна была писать животрепещущие истории о детях, больных ревматоидным артритом. Для достоверного описания я проводила в их отделении по несколько часов и наблюдала их нечеловеческие страдания. Особенно по утрам, когда боль была самой сильной. Я написала серию статей и сценариев для телерепортажей, но их никто не хотел принимать. Тема ревматоидного артрита оказалась “не такой модной как рак” - так мне честно отвечали. И советовали найти медийного представителя этого заболевания “уровня Чулпан Хаматовой”. Помню, как притащилась к зав отделением и в соплях ей сетовала, что провалила свою миссию. Она тогда так и сказала:

-Это искусство - изворачиваться и работать с властями. А препарат, ты знаешь, он помогает от одного, а другое калечит. Есть такой, который помогает и не калечит, но его поддерживает не такая сильная фармкомпания. Есть темы, которые людям приятно читать, есть те, которые они готовы прочитать вполглаза, чтобы не сильно страдать, а есть те, на которые легче глаза не открывать. Но это до тех пор, когда они лично с несчастьем не столкнутся.

Я ещё спрашивала у неё, а мне что делать - мне? А она подвела меня к окну в нашу последнюю встречу: за окном полуденное солнце приятно так светит и отдаёт летним теплом. В размытом отражении я видела себя, а она сказала без злобы: -Иди и живи себе спокойно. Я вижу, тебе не всё равно, но такие как ты этот мир могут спасти разве что своими милыми крашеными кудрями. Глава PR-компании расторг контракт за бессмысленностью и бесперспективностью, и стратегически нацелился на малогабаритные банки.

Сиддхартха же дальше, продолжая свой задворцовый маршрут, увидел мёртвого человека, столкнувшись с процессией, несущей труп. А у меня перед глазами к моменту своего дворцового выдворения, только три трупа. Помню подростком Владислава Листьева из вечерних новостей, когда ещё бесцензурно показывали мёртвые тела по телевизору и только начали также бесцензурно и варварски устранять неугодных власти журналистов. Я тогда подумала: как же так, мне очень нравились его усы и очки, и как он спокойно расставлял аргументы, когда его собеседники провоцировали. Как же так, “Взгляд” и “Час Пик” - единственные из “серьёзных” передач, которые я смотрела, ну нельзя же так со зрителями, нельзя. И мысль под шиворот тогда закралась: а что, неужели придётся иногда помалкивать, чтобы вот так в подъезде не разлечься? Потом мы взрослели и становились журналистами. Мы застали смерть Анны Политковской - бегали с цветами к её подъезду на Лесной улице. Мы застали и другие смерти из “Новой Газеты”... Второй труп помню на выставке фотографий. Не забуду никогда: цыганский мальчик в гробу с глубокой трещиной на лице и голове - след от топора, который вонзили такие же дети, только другой, более цивилизованно белой этнической принадлежности. И помню последний, свалившийся в переходе Площади Революции, с проломленной головой и стекающей яркой-яркой кровью по широким ступенькам - обычный человек, совершенно обычный, который попался под руку московским ребятам - на ночь глядя в метро, на ночь глядя не в том месте… И это всё - чего тут ужасаться. Но мой прилизанный мир от каждого такого столкновения сотрясался сейсмически активными островами и разрасталась в нём пропасть масштаба разлома Сан-Андреас.

Сиддхартха в последнюю встречу увидел монаха-аскета, который, в бедности и лишениях, казался спокойным и счастливым. По легенде, так Сиддхартха увидел освобождение от страданий и обретение внутреннего покоя. Так начался его путь к просветлению, который привёл его к созданию учения, известного как буддизм. Я встречалась с монахами, но не вселяли они мне доверия и счастливыми не казались. Второй раз я вышла за изгородь в 37 лет и больше не вернулась. Специалисты по формированию детской личности считают, что нельзя показывать детям мир через “розовые очки”, но и голую правду преподносить им надо аккуратно. Живя в мире иллюзий дети, вырастая, оказываются не в состоянии справиться со стрессом внешней жизни. Конечно, может случиться новый Будда, который, выйдя за врата своего дворца, будет стараться сеять добро и переделывать мир. Но чаще случаются нервные срывы и невозможность существовать в реальном мире.

Просветления я так и не достигла, а последней каплей перед отъездом и символическом решении покинуть дворец стала самая обыкновенная, бытовая и неинтересная эмоциональная неурядица - депрессия. Мне долго было плохо с собой, с любимыми, с родными. Мне было очень тоскливо, скучно, одиноко и бесперспективно. Я пробовала прогулки, спорт, правильное питание, расширение социального круга, путешествия, осваивала навыки “переключения”. Я ходила к доктору и проверяла гормоны и уровень железа. Я ходила к психологу и ковырялась в прошлом. Я ходила к психиатру и принимала курсом антидепрессанты. Я зарывалась в организацию детского досуга и их культурного развития. Но всё продолжало выглядеть блеклым, затяжно скучным, бессмысленным, конечным и пустым. Я как-то не нашла “любимое дело”, которым можно было жить и не могла понять, для чего жить вообще. Путешествия помогали: их подготовка, их суть, их послесловие. Но уже на следующий день, обратно дома, я с ужасом подходила к подъезду и проигрывала в голове, как я сейчас умру, потому что любая поездка запускала глубокую пустоту и безысходность. Новые знакомства помогали, особенно сложное чувство - преодоление страха общения, застенчивость, неуверенность в себе. Я тогда решила, что если расширение социального круга - это ответ на мои необъяснимые страдания, я приму это как горькое лекарство и пущусь как в бой - знакомиться и общаться. Как же это было тяжело. Я стояла на пороге каждый раз истекая потом, а потом выпихивала себя внутрь толпы и подходила к людям - с комплиментами, любопытством и заигрываниями. Это помогало очень, но дальше опять следовала бессмысленная пустота и вопросы.

Потом я подумала, что дело в бездельи. Мне не приходилось платить за аренду или за кредит на машину. Я работала в своём удобном графике и могла иногда не работать вообще. Я стала занимать себя семинарами, курсами, знаниями, но потом наступала пустота, так как их же надо было применять, а работать в полноценном графике… у меня аж мурашки по телу бежали от ужаса. И тогда я подумала, что основа любого развития человеческой личности - это выход из зоны комфорта и делание того, чего раньше никогда не делалось. Классика от коучей: Хочешь перемен — делай то, что никогда не делал". Моё “никогда не делал” и вот там, там, за пределами зоны комфорта я и искала своего апогейной встречи с мифическим монахом. А нашла я… о боже! Чего я только не нашла. Я помню, писала друзьям: я потеряла всё: детей потеряла - они уехали от меня к бабушкам, мужа потеряла - я ушла от него скоропостижно, кошку потеряла - поняла, что не дам ей того человеческого тепла, которого она достойна, машину потеряла - она просто взорвалась, маму потеряла - я перестала с ней общаться ради собственного душевного спокойствия, дом потеряла, работу потеряла, друзей потеряла - многие встали на сторону мужа. Друзья оставшиеся спрашивали - ну а что-то ты нашла? Я подумала, что себя разве что и нашла, а остальное всё потеряла. Это нулевой отчёт говорили они, нулевой отчёт, после которого - монах и перерождение. Но что-то не возрождается Феникс из собственного пепла, а ground zero декартовой системы координат до сих пор не найдена.