Новый год, кстати, нэээнавыыыыжу! Ненавижу и всё! Готовка, завышенные ожидания – от себя и от других, паника какая-то, правила навязанные, как всё должно быть и как нам себя чувствовать. И ещё спать не дают до полуночи, а мне доктор прописал режим здорового сна. Но ведь это праздник же – и хочешь – не хочешь, натягивай свою улыбочку.

В этот НГ я её не натягивала. Когда улобычка выползала – я её и не удерживала, а когда уходила в себя, я её и не выдавливала.

В этот НГ я ничего не готовила. Ещё с предыдущего дня осталось картофельное пюре и лосось. Я наклепала через силу закусок. Одни получились не очень, а некоторые – совсем не очень – и на вид и на вкус. Ребята принесли на пляж пиццу, Коля спас праздник оливье (может, правильно: оливьЕМ спас?).

Мы поехали на пляж и жгли fire pit, потом у нас дома играли в настолки – с друзьями и детьми; открыли безалкогольное шампанское, наглаживали собаку, которая, кстати, в Новый год вошла в новом образе, совершив неожиданный каминг аут: она дала понять, что чувствует себя кошкой. Так и никак по-другому! Собака улеглась в Тувину кроватку, играла с её пищащими мышками и пила из её крохотной мисочки. Туве, кстати, хладнокровно потом пересчитала свои вещи и не стала устраивать истерик: кто спал на моей кроватке, кто пил из моей чашки, кто сломал мой стульчик, – без этого обошлось. Туве оказалась со стальными нервами и железобетонной самооценкой.

Ближе к полуночи, правда, я поняла, что под ёлку не положила детям подарков. И что они их получили, но на Рождество, а я их даже не выбирала. У меня был список Санте от Алисы, я его отправила Коле и он спасал Рождество.  Там много чего было, но я даже не помню, что именно: что-то дорогое и что-то наоборот совсем пустяковое, но такое трепетное.

Новый год ТУТ – он никогда не будет таким как ТАМ. Потому что ТАМ всё делали папа и мама, а я сидела в комнате и подписывала открытки или воротила нос от майонезных салатов и советских фильмов. В последний НГ я также фыркала от семейной суеты, сбежала в Троицк в мини-забег по снежному лесу, получила деревянную медаль, пораньше ушла от семейного очага в компанию с Moët и вёдрами чёрной икры, чтобы нарочно сделать какую-нибудь неприятность.

Сейчас с любовью и благодарностью – как и всегда, если честно, вспоминаю Новый год ТАМ и все наши ТАМошние традиции. Они тёплые и уникальные! Папа, например, всегда устраивает представление из подъёлочных подарков! Нас собирается много: мы с сестрой и четырьмя детьми, наши бабушка и дедушка. Подарков очень много! Иногда на каждого человека приходится по 10 подарков – от каждого члена большой семьи, а ещё иногда в один подарок кладут несколько. И все они такие трогательные и радостные, что этой трогательностью и радостью очень хочется со всеми делиться. Поэтому заведённая папой традиция с представлением подъёлочных подарков – это настоящее чудо, хотя мама и мило поварчивает.

Это такая традиция, которую невозможно же повторить ТУТ: без мамы, без папы, без сестры с племянниками, без дедушки, который последнее время чаще ворчит и чаще тревожится, без бабушки, которая находит счастливое умиротворение от требующего внимания и поддержки дедушки в предновогодних визитах от своих МГУшных коллег… Как реплицировать Новый год ТАМ в это ТУТ? С нашим ТУТошним спокойствием и безмятежностью (это я с благодарностью всегда), с нашей блаженной оторванностью от всего того, что ТАМ… Да и подарков столько не накупить. Подарки ТУТ хочется ориентировать на что-то практичное, чем на бесполезно прекрасное.

И в какой-то момент решаешь уже не вымучивать из себя настроение праздничное и смотришь под ёлку и холодным потом обливаешься: твою ж а… ни одного подарка ты своими руками не положила! Ни одного! Хорошо тебе? Хорошо? Решила настроение не вымучивать… тебе одной и хорошо.

Бьёт 12. Кто бьёт? Мы же куранты не смотрели. Это в голове по привычке бьют папины старинные Мозеръ. Никита подходит и протягивает свёрток с огромным красным бантиком. Открываю, а там – то ли утконос, то ли дикобраз – плюшевый, уютный, с пуговичками на брюхе, чтобы доставать оттуда какие-то завернутые в пакетик крупицы, которые нагревают в микроволновке, чтобы положить обратно в запуговичное брюхо и обниматься-согреваться всю ночь.

А за пару часов до этого я срывала на нём голос, потому что подростковое хладнокровие столкнулось с моей невозможностью рассудительно отвечать на вопросы и рассудительно объяснять последствия некоторых событий. У меня тряслись руки и ноги от бессилия, от ненависти за этот свой ор, за стыд, за вину от бессилия и собственной никчёмности. Никто не говорил, что будет легко. Можете хоть намекнуть, ожидается ли фейерверк в конце? Села в машину и даже она вся тряслась. Потом часов в 8 вечера как зашкалил пульс и как опустилось (или скакнуло?) давление: эй, ну прям серьёзно? И перед глазами так – ууууу, а, нет, это в ушах. Перед глазами было что-то другое…

***

1 января рано утром я ушла из дома. J забрал меня на хайк и всю дорогу собирал обратно по частям. Мне казалось, что я как ошарашенный снеговик, который прошёл через весну и готовится встречать лето. Снеговик, от которого отвалились пуговички и нос морковкой, выпали глаза и вообще, куда-то делся снежный шар, который, к тому же, несущая конструкция. А J каждый раз находит недостающие элементы и бережно раскладывает всё по местам: пуговички, нос морковкой и просохшие голубые глаза.

Мы сначала шли вдоль океана, балансируя на брёвнах, а потом карабкались по камням наверх, над самой водой к заброшенной военной базе. Каждый раз новые выражения. Вот это было – scaling the rocks. Ещё было слово, когда заключённым разрешают основательные свидания в тюрьме, но я забыла… Почему про тюрьму? Потому что мы пролезли через несколько заборов и оказались на мысе, откуда открывается драматично-романтичный вид на Pedder Bay, маяк Race Rocks (с которого меня бережно эвакуировала прибрежная охрана) и нашу местную островную тюрьму William Head – для рафинированных преступников в белых воротничках. J показал череду установленных после Пёрл Харбора зенитных установок, понатыканных вдоль обрыва, которыми когда-то можно было отбивать у японцев Викторию или (кто знает) бомбить американский Порт Анджелес. Внутри скалы – несколько вмонтированных бункеров, связанных друг с другом туннелями. И знаете, что за секреты приветливые канадцы хранят в этих бункерных пещерах? А? Ну? Сейчас это заповедник летучих мышей! А возле бункеров – research in progress – исследуют разные типы мха.

Где-то было высоко, где-то сложно, и J бережно ловил меня и переносил на руках. И ничего, ничегошеньки в нём не дрогнуло: ни от моего веса, ни от изнурительных жалоб и грустных историй, ни от потока пессимизма, гнева и дичайших совсем мыслей.

J подошёл к обрыву и раскинул руки. Стоя вот так над тюрьмой с самыми красивыми видами из решетчатых окон, я подумала, что вообще-то счастье не зависит от прошлых ошибок, оно строится на том, каким из них вышел человек. Счастье – это результат сознательных выборов. Сейчас и здесь, в этот момент, мы сами решаем, каким создавать своё собственное счастье.

Мы сочиняли истории про то, какие занятия в William Head себе выберем, если нас поймают (мы же совсем близко к тюрьме, а эти бункеры – они куда ведут?). В этой островной тюрьме, кстати, кроме шитья и вырезания по дереву может быть ловля на крабов и гольф, а камера – по выбору: с видом на океан и маяк или на скалу с бункерами.

Потом J меня подхватил и легко так понёс вниз по тропинке, в своих больших чёрных очках воображая себя тюремным охранником, и сказал:

-You don’t belong here, I’m taking you out of this place. I’m taking you out of the darkness straight to the light!

У меня аж дыхание перехватило: это же дословно, что говорит неизвестный голос во время управляемых медитаций. А меня вот так легко берут на руки и спокойно выносят к свету через тьму.

***

А поздним вечером 1 января Алиса села напротив меня у камина и я увидела, какие красивые у неё глаза – огромные, голубые, а ресницы ещё и накрашены – выразительно так и очень аккуратно. Она плюхнулась в кресло и начала рассказ – такой, что я с открытым ртом её слушала и поражалась, как она не боится высказывать свои домыслы и какая чёткая у неё позиция по разным спорным вопросам. Она долго-долго – далеко за полночь – рассказывала про блогершу с шизофренией, про систему карательной медицины, про безысходность детей с психическими отклонениями, лишённых родителей, которые как попадают в круговорот стационарного лечения, так и зависают там навсегда.

Я смотрела на неё и вот так вот увидела, как она выросла – со своими длинными красивыми ногами, огромными, аккуратно крашенными ресницами, с чёткой жизненной позицией и как Туве – с железобетонной самооценкой.

И сейчас уже опять сильно за полночь. Она читает комиксы, а я её и не трогаю. Стою только у двери, нащупываю свои пуговички, прижимаю плюшевого дикобраза и слушаю, слушаю с улыбкой, как в полутёмной комнате шелестят страницы.